Приятного отдыха, или Мертвый сезон. Крымские этюды

Перед вами несколько зарисовок из оккупированного полуострова, который долго пытался ворваться в жизнь и свободу (хотя бы в своем понимании), но так и не смог этого сделать.

Я помню, как плакала мама.

Вот она стоит посередине зала, прикрывает рот рукой и беззвучно рыдает, уставившись в телевизор, а по телевизору показывают путч ГКЧП. Я маленькая, вижу только какое-то нудное заседание — какой-то дядька в президиуме говорит присутствующим: "Вы когда встаете, представляйтесь". И какая-то тетка из зала представляется и что-то говорит. Потом передает слово какому-то дядьке, который тоже представляется и что-то говорит. И я понимаю, что это какие-то неправильные тетки и дядьки, потому что раз они представляются, значит их никто не знает… И что они там тогда делают? И раз мама так плачет, значит, они вообще делают что-то страшное.

Помню пустые прилавки крымских магазинов. Помню, как заходишь к тете Наташе спросить, не завезли ли еще хлеб, а тетя Наташа сидит в окружении пустых голубоватых полок, на которых только гвозди, хозяйственное мыло и пос­ледняя пара резиновых сапог. И тетя Наташа качает головой. Лица тети Наташи я не помню. Я вот сапоги эти очень хорошо запомнила.

Помню очереди за хлебом. Раз в неделю. Его привозили горячий, мы брали по десять булок. А через полчаса прилавки опять были пустые. Только гвозди, мыло и сапоги.

Помню мамину шутку. Она окликнула знакомую через дорогу: "Неля, вы мяса хотите?" "Хочу!" — кричит та, и уже на низком старте, куда бежать занимать очередь. "И я хочу", — кричит мама. Посмеялись, разошлись.

Я помню нарезные купоны. Мама получала ими зарплату. А потом помню карбованцы и как мы все стали миллионерами.

Помню, как по средам приезжал трактор забирать мусор, и весь район стекался с ведрами, выстраивался в очередь, чтобы выбросить недельный сор. Очереди — это была вообще любимая народная забава. Привезли питьевую воду — очередь, начислили зарплату за полгода — очередь, бензин появился — очередь на бензоколонку в несколько километров. Всегда очередь.

Я помню, как председатель третировал мою бабушку и запретил давать работу дедушке, чтобы через два месяца пришить ему "тунеядство". Потому что при каждом переезде моей семьи КГБ еще до прибытия высылала разнарядку на бабушку и дедушку как на диссидентов — их нужно было "изживать". Или как это правильно называется?

Потом стало еще веселее.

Помню, что моя мама была популярной женщиной — ведущей на радио. Ее голос звучал отовсюду. В ларьках каких-то. В магазинах. И даже мой прес­тиж в школе повышался, когда мама заходила за мной, ведь ее узнавали по голосу и говорили: "А что, твоя мама, вот та вот ведущая?" Но это не означало, что мама вовремя получала зарплату. Если на радио заходила реклама пиццы, то мы месяц кушали пиццу. А если крутилась реклама только появлявшихся на рынке йогуртов, то тогда — и только тогда! — мы две недели могли кушать йогурты. Когда была реклама бистро, я с одноклассниками ходила в бист­ро, а когда был бассейн — ходили в бассейн.

Я не помню, когда мы две недели ели один сплошной гороховый суп, потому что не было денег ни на лук, ни на хлеб. Я не помню, а вот мама помнила, и она очень обрадовалась, когда мы с братом сказали ей, что вообще об этом забыли — ее это сильно тяготило все эти годы.

Зато я помню, что в магазинах не было чая, и мы ходили в лес собирать шиповник. Как же я ненавидела этот чай с шиповником! Очень хорошо это помню.

Помню бабушкины закатки. Помню, как другой дедушка из деревни привозил мешок картошки.

Я помню, как бабушка умерла, потому что врачи ее просто недоглядели. Помню, что родст­венник с большими связями предлагал разбираться, но семья отказалась — какой смысл?

А затем стало совсем весело.

Я помню, как в Крыму начал буйно расцветать криминал. Это был не такой сильный, махровый криминал, как в Донецке. В Крыму это был более мелкий криминал. Но его было не меньше, чем на Донбассе. А то, что у крымских было меньше денег, чем у донецких, возможно, значило, что жизнь в Крыму прос­то стоила меньше.

Я помню, как после развала СССР наши родственники открыли бизнес. Они же не знали, кто вскоре всплывет по всему полуострову. Очень невовремя они начали.

Помню, что у нас был заклеен скотчем дверной глазок.

Помню пистолет под по­душ­кой родственника. И ружье в шкафу у двери. Нам это казалось таким крутым. Все это были попытки просто сохранить бизнес и квартиру.

Я помню, как очень странно разбился на машине дядя Толик. И об этом с детьми не говорили.

Помню, как нашли тело другого нашего родственника — военного. Прямо рядом с подъездом. Очень добрый был дядька.

Я помню кишки на деревце. Это мы их называли кишками, на самом деле, наверное, это были просто кусочки каких-то тканей. Кто-то нес взрывное устройство в магазин "Час Пик". Не донес. А мы по пути из школы еще долго показывали друг другу эти засохшие скукожившиеся кусочки непонятно чего.

Я помню, что с закатом солнца всех детей загоняли по домам. Даже бабушки с лавочек улетучивались. Прямо как в кино о зомби. Вот уж точно — город засыпает, просыпается мафия.

Не подумайте, у меня было очень счастливое детство в окружении огромной прекрасной семьи. Художники, музыканты, композиторы, преподаватели. Постоянные посиделки на веранде, пикники в саду, импровизации на пианино, солнце, море, качели. Просто помимо моего личного счастливого детства я хорошо помню и то, что мое детство окружало. Бандиты никуда не делись, они просто ждали. И "совок" никуда не делся.

И я не понимаю, как я, такая маленькая, все это помню, а целый, черт возьми, полуостров — все забыл?

* * *

Недавно знакомой женщине на двери нарисовали свастику. Не то чтобы она была фашисткой, не то чтобы она ела русских детей или даже открыто и нагло поддерживала "майданутых". Просто она хоть и говорит по-русски, но все же с Западной Украины и преподаватель украинского языка в Крыму. Этого достаточно.

Наверное, ее уволят. Сейчас многих увольняют. Неблаго­надежных. С татарами вообще непонятно, что будет. Они держатся, но напуганы. Боятся в первую очередь того, что от их имени обязательно совершат какой-нибудь взрыв или еще что-то, чтобы разыграть мусульманскую карту. А местные русские быстро и с удовольст­вием это подхватят.

Многие мои знакомые уеха­ли, причем быстро. Одна молодая семья за полдня собрала сына, вещи, созвонилась с друзьями и переехала в Киев. Нельзя в Крыму быть известным журналистом и открыто поддерживать Украину. Чревато. 

Зато одна из подруг впервые стала ощущать себя татаркой. По-настоящему и с историческими привязками. Всю жизнь она была за "русские духовные скрепы", и вот в этом году, после "референдеца" с зелеными человечками, она впервые пошла на День памяти жертв депортации крымских татар. Силовики в Бахчисарае давили на психику количеством и суровостью. Над сценой летали вертолеты, так низко, что не было слышно ни слова. 

— Они не просто хотели заглушить ораторов, ощущение было, что они хотят порубить всех винтами. Они специально спускались очень быстро и очень низко. Они думали, мы испугаемся и побежим. Но мы не побежали. Мы только кричали им… ну, сама понимаешь, что мы им кричали, — говорит она.

— Страшно было? — спрашиваю. Говорит, да, страшновато. Но когда вместе — нормально.

— Страх — это же психология раба, правда, Саша? Если не боишься, то они не смогут тобой управлять.

* * *

Родственник в Симфе­ро­поле, в состоянии "крымнаш-эйфории". Тридцать лет назад он переехал из какой-то промозглой части России в теп­ленький Крым, а теперь рассказывает, как он рад, что его мечта — умереть на родине — сбылась. 

При этом из России он переехал сам, не нравилось, видимо. Но умереть хочет в России. Причем умереть так, чтобы возвращаться не надо было, а отчизна сама бы метастазировала на территорию той страны, которую он выбрал, потому что в этой чужой стране мягкий климат идеально сочетается с теп­лым морем и горами, а государство обеспечило карьерой, хорошей зарплатой, выдало квартиру и машину. Это, однако, не мешает моему родственнику спрашивать: "Да что тебе дала эта Украина!?" Да уж, мне она дала действительно меньше, чем ему. Но я не расстраиваюсь. Главное, что у меня вопросов таких не возникает. И умереть не хочется. 

Вот уж действительно, умом Россию не понять.

* * *

Я не помню первомайских демонстраций. Но люди постарше очень быстро их вспомнили 1 мая 2014 года в Симферополе. Бюджетников не просто согнали на митинг. Их распределили, кто в какой колонне идет и какой шарик в руках держит: белый, синий, или красный. — Вам какой шарик назавтра назначили? Красный? — Нет, синий. — Возьмите к нему желтый, хоть посмеемся.

При этом я очень хорошо помню 9 мая и настоящих, тогда еще живых ветеранов. Поэто­му сегодня меня так раздражают эти ряженые шестидесятилетние юнцы в орденах. А вот в Крыму проблема вымирания ветеранов решена. Знакомые из Бахчисарая плюются, говорят, на нынешний День победы ветераны, да и Вторая мировая война в целом, были как-то побоку. Крымская самооборона — вот новые национальные герои. Их вытащили на сцену и восславили в веках. 

Самое смешное, что бойцов самообороны узнают в лицо: вот алкоголик из третьего подъез­да, вон тот худощавый — наркоман Павлик, вечно под шестым домом спал, а эти двое… сколько у них приводов, товарищ милиционер?

— Шесть.

— Точно, шесть.

Ну что ж, здорово, что эти двое, Павлик, да и все остальные деклассированные и прос­то испитые лица, наконец нашли себе применение в социуме. Они теперь вершат судьбы и обыскивают сумочки.

Вчера на остановке один из них — не наркоман Павлик, другой — обыскивал рюкзак какого-то юноши. Юноша худой, как палочка Коха, сутулый, кудряшки невнятного пепельного цвета, позорная недорастительность под носом и очки с линзами 8+ диоптрий. Сразу видно — головорез "Правого сектора".

* * *

Всем навыдавали российс­ких паспортов. Причем выдает не МВД, а миграционная служба. Фактически, это паспорта беженцев. Никуда не переезжая, два миллиона крымчан оказались беженцами на своей земле. Что это значит — пока неясно. Как минимум, паспорта придется переделывать через пять лет. Впрочем, и сейчас пас­порта приходится переоформлять. В победном "угаре" выписывальщики двуглавых документов делают слишком много ошибок. Очевидцы и счастливые обладатели говорят: до 90% — с ошибками. Детей не вписывают — кажется, принципиально. Имена коверкают, как бог на душу положит. Знакомой, 1994 года рождения, в графе "место рождения" написали "Крым АССР". Советская социалистическая республика в 1994 году? Пренебречь, вальсируем. 

* * *

— Привет жителям ЮБК. Как у вас там ваш курортный сезон?

— Ой, отлично, отлично. Выйдешь на пляж, посмотришь налево — три крымчанина лежат. Посмотришь направо — еще два крымчанина. Посмот­ришь прямо, на море, а в нем еще один крымчанин, и ближе к горизонту кто-то плещется, но сомнений не возникает — тоже не турист. Вот так посмотришь, вздохнешь, и возрадуешься: ну наконец-то Крым — для крымчан!

Шутят. Иронизируют. Ну, правильно, что теперь остается. Люди ждали наплыва туристов из Тагила, но, кажется, этим летом у них будет уйма времени подумать над тем, будет ли в живописном Крыму развиваться туризм, или все-таки полковник Путин предпочтет военные базы и другие радостные игры в солдатиков.

* * *

Помню, в детстве, когда мы ездили на море, каждый раз проезжали поворот на Сева­стополь: дорога, ведущая в город боевой славы, была перекрыта шлагбаумом, а рядом стоя­ли человечки с автоматами. Режимный объект. Сейчас, говорят, Севастополь снова закрывают. Ну и ладно. Его называли городом русских моряков, но для нас Севастополь всегда был городом суровых старушек. Испокон веков он был наводнен бабушками — божьими одуванчиками в белых ситцевых халатиках, но с зоркими глазами гэбистских жен. Все это время, вплоть до прошлого года, когда я была там последний раз, бешеные старушки с глазами-буравчиками зорко следили за окружившими их, заполонившими город неблагонадежными элементами и иностранными шпионами. И я физически чувст­вовала, как же им тяжело в новом времени, где уже никому не нужны их бдительность и доносы. Они так откровенно ждут возвращения Советского Союза и не могут признаться себе в том, что на самом деле просто скучают по молодости.

Ну что ж. Севастопольские бабушки победили в неравном бою с демократией. И я не удивлена, вы бы видели этих бабушек. "Совок", не успев толком отъехать, громыхая составом, возвращается в Севастополь. Жаль только, бабушки сильно удивятся, когда поймут, что "совок" вернулся один. Без молодости.

* * *

Моя подруга работает на железной дороге. Говорит, начинает ощущать динамику "прозревания". Ну, на железной дороге-то результат налицо: были туристы да сплыли. Те­перь, говорит, пассажиров не возим. Только танки. Когда начиналась вся эта катавасия, подруга очень мягко, чтобы не нарваться на праведный патрио­тический гнев воспрянувших духом крымских россиян, намекала окружающим, что хорошо не будет. 

Например, когда на работе славили новую власть, подруга, опять же аккуратно, вставляла в благостный рокот офисной толпы свои пять копеек: "Я только не понимаю, зачем они Аксенова поставили, не могли найти получше кого?" На подозрительные взгляды и вопросы "чем тебе Аксенов не угодил", подруга отвечала: "Почи­тайте". Офисная толпа вспоминала, что есть такая опция — чтение, и впервые за долгое время применив этот "скилл" на практике, хваталась за голову.

Чем дальше, тем становилось все удивительнее и изумительнее. Сначала им объявили, что отныне они не украинская, а крымская железная дорога, и представили нового начальника с красивой фамилией Кара­кулькин. Этого Каракулькина в феврале повязали за взятку и вымогательства, а в апреле он уже начальник железной дороги. Крымской. Затем грузовые перевозки упали практически до нуля. А поскольку прибыль приносят именно и исключительно грузоперевозки, сотрудники хоть конечно и рады, что умрут в России, но вдруг осознали, что все может произойти гораздо быстрее, чем хотелось бы: сокращения на железной дороге начнутся уже очень скоро. Говорят, штат урежут наполовину. 

У подруги же и тогда, и сейчас имелась голова на плечах, поэтому в эпоху референдума она не могла уснуть от кошмара происходящего, а все бегали радостные и постоянно улыбались. Теперь, два месяца спустя, когда украинские паспорта сожжены, банки закрыты, а братс­кие туристы так и не приехали, многие с ужасом начинают вникать в запущенные процессы, а подруга ходит и улыбается. Своей фирменной — "I told you so" — улыбкой. Она не злорадст­вует, ей здесь жить, какое тут злорадство. Просто если прилавки пусты, зарплату не платят, а два миллиона земляков синхронно слетели с катушек, то как тут не улыбаться. Только улыбаться и остается.

Зато теперь осторожно выныривающие из пучин патриотического угара коллеги спрашивают знакомую: "Что это такое было? — Что с нами произошло, какого черта мы поперлись все на этот референдум? Что это было вообще? — Помутнение.

* * *

В Крыму осталась и моя подруга детства — Аня. Хотела уехать, но не решилась оставлять родителей. Мы помним друг друга еще в том полусознательном состоянии, когда наши мамы сильно удивили нас, сообщив, что мы не сестры, а прос­то подруги. 

Помню, в детстве она часто ездила к бабушке. Куда-то далеко. И когда я спрашивала, где живет ее бабушка, Аня отвечала: "Это раньше была не заграница, а теперь заграница". Сло­во "Россия" она почему-то никак не могла запомнить. Теперь заграница снова стала не заграницей, и подруга живет, оглядываясь. Когда говорим по телефону, периодически переходит на осторожный шепот. Не то чтобы опасно, просто не любит лишнего риска. Она как-то сходила на митинг в поддержку Украины, попала в кадр и на следующий день все местные телеканалы показали, как Аня, положив руку на сердце, поет гимн Украины. А еще через день к ним на работу пришли предс­тавители "новой власти", объя­вили, что они теперь, собственно, новая власть, и все станет хорошо, только надо немного подождать. А заодно сообщили, что если присутствующим известно о "несогласных", то этих несогласных можно сдать новой власти за вознаграждение.

— В тот момент все мои коллеги повернулись ко мне, и честно, Саша, еще немного — и у них в глазах появились бы знаки долларов и звук, как в мультике, "дзынь-дзынь-дзынь". 

Мужа Ани на работе проверяли на благонадежность. Не живут ли его родственники на материковой Украине, не поклоняются ли Бандере, и не поет ли он по ночам в тиши гимн Украины. Ему выдали новую форму. Велели пришить к ней российские нашивки. Как образцовый муж, он принес все это добро Ане на пришивание. И если бы Аня была честной русской женщиной, она бы конечно все пришила, раз велено. Но Аня, как уже можно было догадаться, считает себя украинкой, и в лучших традициях украинского дискурса она сказала: "Сам пришивай". И этим не ограничилась. Пришивать сказала "не здесь", а "где угодно, хоть на лавочке". Но чтобы духу, говорит, русского в виде этой формы в моем доме не было. Или что-то подобное. И пока муж пришивал что надо куда надо, Аня, подумав, уточнила: — А обувь? — Что обувь? — Ну, обувь выдали? Раз форму выдали, то и обувь должны были выдать. — Не, обувь не выдали. Укра­инскую оставили. — Ну тогда ходи в носках! А то что это ты в украинской обуви по русской работе ходить будешь?

Все это любя, конечно. Тогда в Крыму кипели страсти. Сейчас все немного успокоилось. Только вот свекор до сих пор не простил Ане нанесенного глубоко личного оскорбления: в пылу дискуссии она наз­вала президента России, отца русской демократии, Путлером. Такого удара свекор вынести не смог. — Ну не бывает так, чтобы все было плохо, Аня. Хоть что-то же должно быть хорошо. — Да, есть одно хорошее. Я от этих нервов сильно похудела. Спасибо Путину за это. 

* * *

Недавно созванивались с подругой по имени Оксана. Вспоминали наше счастливое крымское детство.

Я не помню, а вот Оксана помнит, как в детстве, в какую-то из редких снежных зим мама купила ей палки для лыж. А Оксана хотела лыжи. Но лыж не было, были палки. Потому что тогда один завод производил лыжи, другой завод производил палки, а третий — правые помпончики для двухпомпончиковых шапочек. И вот, магазин с очередной тетей Наташей за прилавком заказал, сколько сказали, лыж и, сколько сказали, палок, но палок больше. Логично. Оксана очень хотела лыжи. И чтобы хоть как-то скрасить отсутствие лыж, мама купила ей палки. И Оксана гуляла по двору без лыж, но с палками. И все над ней смеялись. 

Прошло двадцать пять лет. Человечество обнаружило воду на Марсе и сланцевый газ на Земле, придумало электромобили, ультратонкие ноутбуки, wi-fi и волшебство из фильмов о Джеймсе Бонде — "Скайп". А в крымских магазинах нет молочной продукции. А у Оксаны маленький сын. Поэтому Окса­на боится. Не того, что сын умрет с голоду без молочной продукции, нет. Просто Оксана не представляет, как ее сын может жить в городе, где нет молочной продукции. Или наркоманы Павлики проверяют сумки студентов. Или бюджетники первого мая ходят строем. Или отключают неугодные сайты (а их в Крыму уже отключают). Это не укладывается в Оксани­ной голове. И она очень не хочет, чтобы это когда-то начало укладываться в голове ее сына. 

* * *

Небо над Крымом закрыто. Никаких больше самолетов. 

Поэтому еще раз, последний раз, вспоминая детство…

Помню, мы маленькие стайкой играем во дворе. Когда в небе появляется самолет, мы бросаем рисование на асфальте. Мелки — осколки кирпичей — кладем в карман и бросаемся за самолетом. 

Задрав головы, мы бежим и подпрыгиваем по широким улицам частного сектора и кричим: "Самолет-самолет, прокати ме­ня в полет, а в полете пусто, выросла капуста!.." Орем во все горло, потому что в самолете, в этой далекой белой точке, нас могут услышать. Тогда они посмотрят в иллюминатор и увидят нашу стайку. Поэтому мы периодически машем руками. Некоторые даже видят, как кто-то из иллюминатора машет нам в ответ. Или врут, что видят.

Самолет далеко, но он связывает нас с чем-то, кроме пятачка на перекрестке с нашими рисунками на асфальте. В самолете сидят какие-то другие люди, они летят из каких-то далеких мест, куда мы теоретически можем попасть, когда вырастем. И попасть туда нам очень хочется. И посмотреть на самолет вблизи — тоже.

Когда он улетает, еще долго можно рассматривать белый след в небе. Он видоизменяется. Ребята постарше могут по белым полосам в небе определить точное время, когда пролетал самолет. Или опять врут.

А еще я помню первый урок украинского языка в моей школе. Второй или третий класс. Галина Геннадиевна: Дети, а вы знаете, как на украинском будет флажок? Класс: Как? Гали­на Геннадиевна: Прапорець! Класс: Ха-ха-ха-ха! Галина Геннадиевна: Хи-хи-хи-хи… Галина Геннадиевна: А знаете, как будет на украинском "зонтик"? Класс: Как??! Галина Геннадиевна: Парасо-о-о-олька! Класс: Ха-ха-ха-ха! Галина Геннадиевна: Хи-хи-хи-хи…

Вам может показаться, что между этими двумя историями нет связи. А она есть.

P.S. Несколько лет назад мы забирали в местном (крымс­ком) ОВИРе паспорт моего брата. Разговорились с ним на украинском. Просто так. — Что это вы по-хохляцки разговариваете? — спросила нас паспортистка. — А почему бы и нет? — Ах вот как? Не боитесь? — сказала она, как бы запоминая наши лица, а потом, прищурившись, добавила: — А если "наши" придут?

Эта женщина родилась в украинском Крыму, она прожила здесь всю жизнь, получила здесь образование и работу, здесь построила дом и отправила детей в украинский институт. Но всю жизнь она была "не нашей", заложницей во вражеском логове "чужих". Как Рэм­бо — в перманентном состоянии войны и противостояния. И всю жизнь она ждала "своих", которые придут и спасут ее.

"Ваши" пришли. Твоя война окончена, паспортистка. Наконец-то ты можешь спать спокойно.

Александра Ковалева, ZN.ua