Мы были единственными международными журналистами, оставшимися в Мариуполе. Мы более двух недель документировали его осаду российскими войсками

Мы были единственными международными журналистами, оставшимися в Мариуполе. Мы более дваух недель документировали его осаду российскими войсками. Мы делали репортаж из больницы, когда в коридорах появились вооруженные люди. Хирурги дали нам белые халаты для маскировки. 

Вдруг на рассвете ворвался десяток солдат: "Где журналисты, черт возьми?" Я посмотрел на их нарукавные повязки (синие — украинские) и попытался вычислить вероятность того, что они замаскированные русские. Я шагнул вперед, выдав себя. "Мы здесь, чтобы вытащить вас", — сказали они.

Стены операционной сотрясались от артиллерийского и пулеметного огня, и казалось, что внутри безопаснее. Но у украинских солдат был приказ вывести нас. Мы выбежали на улицу, бросив приютивших нас врачей, попавших под обстрел беременных женщин и людей, которые спали в коридорах больницы, потому что им больше некуда было идти. Я чувствовал себя ужасно, оставляя их всех.

Девять минут, может, десять — вечность по дорогам мимо разбомбленных домов. Когда рядом разрывались снаряды, мы падали на землю. Ударные волны одна за другой сотрясали мою грудную клетку, мои руки похолодели.

Мы добрались до входа, и бронемашины увезли нас в темный подвал. Лишь там мы узнали от знакомого полицейского, почему украинцы, рискуя жизнями своих солдат, вывели нас из госпиталя. "Если вас поймают, вас снимут на камеру и заставят сказать, что все, что вы снимали, — ложь. Все ваши усилия и все, что вы сделали в Мариуполе, будет напрасно", — сказал он.

Полицейский, недавно умолявший нас показать миру его умирающий город, теперь умолял нас уйти. Мы отправились к тысячам машин, которые готовились выехать из Мариуполя. Было 15 марта. Мы понятия не имели, выберемся ли живыми.

***

Я вырос в Харькове — украинском городе в 30 километрах от российской границы — и научился обращаться с оружием еще на уроках в школе. Это казалось бессмысленным. Украина окружена друзьями, думал я.

С тех пор я освещал войны в Ираке, Афганистане и в Нагорном Карабахе. Но когда этой зимой американцы, а затем и европейцы эвакуировали свои посольства из Киева, а я изучал карты, где было показано наращивание российских войск возле моего родного города, моей единственной мыслью было: "Бедная моя страна".

В первые дни войны русские бомбили огромную площадь Свободы в Харькове, где я тусовался в юности.

Я знал, что российские силы будут рассматривать Мариуполь как стратегический пункт из-за его расположения на Азовском море. Поэтому вечером 23 февраля я отправился туда со своим давним коллегой Евгением Малолеткой, украинским фотографом Associated Press, на его белом фургоне Volkswagen.

По дороге мы забеспокоились о запасных шинах и нашли в интернете человека, который жил поблизости и согласился продать нам шины посреди ночи. Мы объяснили ему и кассиру в круглосуточном магазине, что готовимся к войне. На нас посмотрели как на сумасшедших.

В Мариуполь мы приехали в 3:30 утра. Через час началась война.

Примерно четверть из 430 тысяч жителей Мариуполя уехали в первые дни, пока еще могли. Но в приближение войны верили немногие, и к тому времени, когда большинство осознало свою ошибку, было уже слишком поздно.

Снаряд за снарядом русские выводили из строя системы подачи электричества, воды, доставки продовольствия и, наконец, самое главное, отключили мобильную связь, радио и телевидение. Немногие остальные журналисты покинули город до того, как связь окончательно прервалась и началась полная блокада.

Отсутствие информации в условиях блокады преследует две цели. Первая — хаос. Люди не понимают, что происходит, и паникуют. Вторая — безнаказанность. Без кадров разрушенных зданий и умирающих детей российские войска могли делать все, что хотели. Если бы не мы, таких кадров бы не было.

Вот почему мы пошли на риск, чтобы показать миру то, что увидели. И это разозлило россиян настолько, что они выслеживали нас.

Раньше я никогда не чувствовал, что нарушить тишину было настолько важно. 

***

Смерти начались быстро. 27 февраля мы видели, как врач пытался спасти маленькую девочку, раненую шрапнелью. Она умерла.

Умер второй ребенок, потом третий. Машины скорой помощи перестали подбирать раненых, потому что без связи люди не могли вызвать медиков, а медики не могли объезжать разбомбленные улицы.

Врачи умоляли нас снять семьи, которые привозили погибших и раненых родственников, и позволяли нам использовать их генератор для подзарядки наших камер. Они говорили: никто не знает, что творится в нашем городе.

Обстрелы повреждали больницу и окрестные дома. Окна нашего фургона оказались разбиты, бок машины — пробит, шины — проколоты. Иногда мы выбегали из больницы, чтобы снять горящий дом, а потом бежали обратно среди взрывов.

В городе оставалось лишь одно место с хорошей связью — возле разграбленного продуктового магазина на проспекте Будівельників. Раз в день мы ездили туда и прятались под лестницей, чтобы отправить фотографии и видео. Лестница не сильно нас защитила, но под ней мы чувствовали себя более безопасно, чем на открытом воздухе.

К 3 марта сигнал и там пропал. Мы пытались отправить видео, поднявшись на седьмой этаж больницы и высунувшись в окно. Оттуда мы увидели, как грабили торговый центр "Порт-Сити", и направились к нему сквозь артиллерийский и пулеметный огонь. Оттуда выбегали десятки людей, толкая тележки с электроникой, едой, одеждой.

На крыше магазина разорвался снаряд, и меня бросило на землю. Я напрягся, ожидая второго удара, и сотни раз проклинал себя за то, что не включил камеру, чтобы записать все это. Второй удар последовал, снаряд с ужасным свистом врезался в жилой дом рядом со мной. Я спрятался за угол.

Мимо пробежал подросток, катя офисный стул, нагруженный электроникой, с него падали коробки. "Снаряд упал в 10 метрах от нас. Там были мои друзья. Я понятия не имею, что с ними случилось", — сказал он.

Мы помчались обратно в больницу. В течение 20 минут начали прибывать пострадавшие, некоторые из них — в магазинных тележках.

В течение нескольких дней нашим единственным средством связи с внешним миром был спутниковый телефон. И единственное место, где он работал, было на улице, рядом с воронкой от снаряда. Я садился, съеживался и пытался словить сигнал.

Все спрашивали: пожалуйста, скажите, когда закончится война. У меня не было ответа.

Ежедневно появлялись слухи, что украинская армия собирается прорвать осаду. Но никто не пришел.

***

К этому времени я наблюдал смерти в больнице, трупы на улицах, десятки тел, сброшенных в братскую могилу. Я видел так много смертей, что снимал их, почти не воспринимая.

9 марта два авиаудара прорвали пластик, прикрывавший окна нашего фургона. Я заметил огненный шар за мгновение до того, как боль пронзила мое внутреннее ухо, мою кожу, мое лицо.

Мы увидели, как над родильным домом поднимается дым. Когда мы оказались там, спасатели все еще вытаскивали из руин окровавленных беременных женщин.

Аккумуляторы наших камер были почти разряжены, у нас не было связи для отправки изображений. До комендантского часа оставалось несколько минут. Полицейский подслушал, как мы обсуждали способы сообщить о взрыве в больнице.

"Это изменит ход войны", — сказал он. Он отвел туда, где было электричество и интернет.

Мы сняли так много мертвых людей и мертвых детей, бесконечно много. Я не понимал, почему он думал, что больше смертей что-то изменит.

Я был неправ.

В темноте мы отправили изображения и видео, разделив его на три части, чтобы ускорить процесс. Это заняло несколько часов. Давно наступил комендантский час, обстрел продолжался, но полицейские, назначенные сопровождать нас по городу, терпеливо ждали.

***

Потом наша связь с миром за пределами Мариуполя снова оборвалась.

Мы вернулись в пустой подвал отеля с аквариумом, теперь заполненным мертвыми золотыми рыбками. Изолированные, мы не знали о российской кампании дезинформации, нацеленной на дискредитацию нашей работы.

Посольство России в Лондоне опубликовало два твита, назвав фотографии AP фальшивкой и заявив, что беременная женщина была актрисой. Постпред России продемонстрировал копии фотографий на заседании Совета Безопасности ООН и повторил ложь о нападении на родильный дом.

Тем временем в Мариуполе нас осаждали люди и спрашивали о последних новостях про войну. Ко мне часто подходили и говорили: пожалуйста, снимите меня на видео, чтобы моя семья за пределами города знала, что я жив.

К этому времени в Мариуполе не работали украинское радио и телевидение. Единственный радиосигнал, который можно было уловить, транслировал извращенную российскую ложь — что украинцы держат Мариуполь в заложниках, стреляют по домам, разрабатывают химическое оружие. Пропаганда была настолько мощной, что некоторые люди, с которыми мы общались, поверили ей, несмотря на то, что видели собственными глазами.

Сообщение повторялось постоянно, в советском стиле: Мариуполь окружен, сдайте оружие.

***

11 марта во время короткого звонка наш редактор спросил, можем ли мы найти женщин, переживших авиаудар по роддому, чтобы доказать их существование. Я понял, что кадры из роддома должны были быть достаточно мощными, чтобы спровоцировать реакцию российских властей.

Мы нашли этих женщин в другой больнице. Одни были с младенцами, другие — в родах. Мы узнали, что одна женщина потеряла ребенка, а затем умерла сама.

Мы поднялись на седьмой этаж, чтобы отправить видео. Оттуда я наблюдал, как танки один за другим подъезжали к больничному комплексу, каждый был отмечен буквой Z, ставшей российским символом войны.

Мы были окружены. Десятки врачей, сотни пациентов и мы. 

***

Украинские солдаты, охранявшие госпиталь, исчезли. А путь к нашему фургону с едой, водой и снаряжением преградил русский снайпер, который уже подстрелил выбежавшего на улицу медика.

Мы сидели в темноте и слышали взрывы. Так прошли часы. Тогда-то за нами и пришли солдаты, крича по-украински.

Это не было похоже на спасение. Было ощущение, что нас просто отправляют из одной опасности в другую. К этому времени в Мариуполе нигде не было безопасно, и никто не мог помочь. Ты мог умереть в любой момент.

Я был невероятно благодарен солдатам. Но еще ощущал оцепенение. И стыд за то, что я ухожу.

***

Мы вдвоем и семья из трех человек втиснулись в Hyundai и стали в 5-километровую пробку за городом. В тот день из Мариуполя выехало около 30 тысяч человек — так много, что у российских солдат не было времени вглядываться в окна машин, замотанные полиэтиленовой пленкой.

Люди нервничали. Они ругались, кричали друг на друга. Каждую минуту появлялся самолет или слышался авиаудар. Земля тряслась.

Мы пересекли 15 российских блокпостов. На каждом из них сидящая на переднем сидении мать семьи, с которой мы ехали, неистово молилась — достаточно громко, чтобы мы могли услышать.

Пока мы проезжали блокпосты — третий, десятый, пятнадцатый, все укомплектованные солдатами с тяжелым вооружением, — мои надежды на то, что Мариуполь уцелеет, угасали. Я понимал: только для того, чтобы дойти до города, украинской армии придется прорваться через столько преград.

На закате подъехали к мосту, разрушенному украинцами, чтобы остановить наступление русских. Там застряла колонна Красного Креста из примерно 20 автомобилей. Мы все свернули с дороги в поля и проселки.

Охрана на блокпосту КПП № 15 говорила по-русски с тяжелым кавказским акцентом. Они приказали всей колонне снять фары, чтобы не раскрывать оружие и технику, припаркованные на обочине. Я едва мог различить белую букву Z, нарисованную на машинах.

Подъехав к шестнадцатому блокпосту, мы услышали голоса. Украинские голоса. Я почувствовал огромное облегчение. Мать на переднем сидении расплакалась. Мы вышли.

Мы были последними журналистами в Мариуполе. Теперь там нет журналистов. 

***

Мы до сих пор завалены сообщениями от людей, пытающихся узнать о судьбе близких, которых мы фотографировали и снимали на видео. Они пишут нам отчаянно и искренне, как будто мы не чужие, как будто мы можем им помочь.

Когда в конце прошлой недели российская авиация нанесла удар по театру, где укрылись сотни людей, я знал, куда мы могли бы отправиться, чтобы узнать о выживших, услышать из первых уст, каково это — провести бесконечные часы в ловушке под грудами обломков. Я знаю это здание и разрушенные дома вокруг него. Я знаю людей, которые оказались в ловушке под ним.

А в воскресенье украинские власти заявили, что Россия взорвала художественную школу в Мариуполе, в которой находились около 400 человек.

Но мы уже не можем туда попасть…

Мстислав Чернов, Associated Press