Крымские татары. История возвращения

18 мая – день памяти жертв геноцида крымскотатарского народа. В этот день в 1944 году по приказу Сталина все крымскотатарское население было обвинено в сотрудничестве с оккупационной властью и подлежало принудительному выселению из Крыма в Узбекистан, Казахстан и на Урал.

Возвращению крымских татар на родину предшествовала долгая борьба, лагеря и ссылки. С конца 50-х годах существовало крымскотатарское национальное движение, которое в течение нескольких декад отстаивало право возвращения народа на родину.

В этот день мы публикуем главы из подготовленной к печати книги воспоминаний советского диссидента Александра Подрабинека "Третья жизнь".

В декабре 1986 года к нам приехал Мустафа Джемилев. Это был сюрприз, он освободился из тюрьмы в Магадане всего пять дней назад.  

Заранее о приезде договариваться было нельзя – телефон и почта контролировались КГБ, ему бы не дали добраться до Киржача. Но дорога сюда была наезжена другими, и Мустафа добрался до нас без труда. 

Крымские татары появлялись у нас в последние годы часто. Они привозили свои информационные и другие документы, которые надо было переправить на Запад.

Демократическое движение едва тлело, с каждым арестом обрывались и без того немногочисленные знакомства с дипломатами. Я был одним из немногих, кто еще оставался на связи. Крымскотатарские документы стекались ко мне, а я встречался в Москве с сотрудниками посольств и все передавал им.

В КГБ знали об этом или, во всяком случае, догадывались, но взять с поличным не могли. 

Уже позже, когда после августа 1991-го слегка приоткрылись архивы КГБ, я узнал, что после возвращения из лагеря мое дело оперативного учета передали из московского областного управления КГБ в центральное. 

В своих донесениях они именовали меня "Курьером" – они знали, чем я занимаюсь у них под носом. Наверное до сих пор я продолжаю числиться у них под этим псевдонимом.

Отчаявшись накрыть с поличным меня, они принялись за моих гостей. Иногда им удавалось перехватить ехавших ко мне крымских татар – или в Узбекистане, где со времен депортации все еще оставалось большая часть их народа, или уже в Москве и Подмосковье. 

Но это были уже не романтические 60-70-е годы. 

Крымскотатарское национальное движение, как и демократическое движение вообще, за эти годы многому научилось и закалилось. Диссиденты набрались опыта. Работа КГБ осложнилась. 

Задачей крымскотатарских курьеров было довезти документы до меня.  Остальное было моей заботой. Многие со своими заданиями справлялись успешно. КГБ был вне себя, и решил не только предотвращать контакты крымских татар со мной, но и наказывать курьеров. 

Летом 1985 года к нам в очередной раз приехали Синавер Кадыров и Решат Аблаев. Они не пытались остаться незамеченными и пробыли у нас в Киржаче несколько дней. Мы замечательно проводили время. 

Потом они уехали, а через несколько месяцев их арестовали и осудили за передачу материалов за границу. Синавера отправили в Якутию, и он сидел там в том же лагере, где еще недавно был я.

Теперь к нам приехал сам Мустафа. К тому времени мы с ним уже были лично знакомы  – еще до последнего его ареста я приезжал к нему в Узбекистан, где после своего очередного лагерного срока он жил со своей семьей в Янгиюле. 

Я был в восторге от него. Сила воли, проницательный ум, несгибаемость в принципиальных вопросах и дар политического предвидения сочетались в нем со спокойным нравом, тихим голосом, не показной доброжелательностью и простотой в общении. Что еще нужно для дружеских отношений? 

Приезд Мустафы в Киржач неожиданно совпал с многозначительным событием – освобождением из горьковской ссылки Андрея Дмитриевича Сахарова и Елены Георгиевны Боннэр. 

Событие действительно было знаменательным. Само по себе освобождение из ссылки диссидентской четы не было таким уж важным на фоне всего происходящего в политзонах, но обстоятельства их освобождения позволяли рассматривать это как признак начинающихся перемен. 

Узнав из сообщений западного радио, что 23 декабря Сахаров и Боннэр возвращаются в Москву, мы с Мустафой решили приехать к ним с поздравлениями. Мои старые распри с ними отошли на второй план. 

Но добраться до них оказалось нелегко. На меня по-прежнему распространялся режим, согласно которому я не имел права ездить в Москву. Это не было нормой закона – подзаконный акт МВД СССР не был опубликован в открытой печати, поэтому я его игнорировал. Мне обещали после трех нарушений лагерный срок, но я не придавал этому серьезного значения. 

Сложность, однако, состояла в том, что я ментов игнорировал, а они меня – нет. Мы с Мустафой решили ехать в Москву через Александров и уже на вокзале в Киржаче обнаружили за собой слежку. Я надеялся, что это за Мустафой, он рассчитывал – что за мной. В любом случае от хвостов надо было избавляться.

Слежка не была навязчивой. Чекисты держались на приличном расстоянии, сохраняя видимость скрытого наблюдения. Мы тоже не обнаруживали свою осведомленность, дорожа установившейся дистанцией. Оперативники наружки расположились на сиденьях неподалеку от нас. 

Когда до Александрова оставалось километров десять, мы вышли в тамбур покурить, на ходу демонстративно доставая из карманов пачки сигарет. Чекисты забеспокоились, но остались на своих местах, соблюдая режим скрытности. Мы стояли в тамбуре так, чтобы они видели, что мы просто курим. 

На полустанке перед самым Александровым мы продолжали стоять на виду у чекистов, но, когда двери электрички начали закрываться, мы удержали их и выпрыгнули из вагона. 

Электричка уехала без нас. С нашими чекистами. 

На Александровский вокзал идти было неразумно. Мы с Мустафой решили пешком пробираться до железнодорожной ветки, ведущей в Москву. Карты у нас не было, и мы шли, пытаясь ориентироваться по звездам, по заснеженным полям и перелескам. 

Километров через пять-шесть пересекли нужную нам железную дорогу и пошли вдоль нее на юго-запад до ближайшей станции. Сев, в электричку до Москвы, мы успокоились и развеселились: обвести чекистов вокруг пальца всегда приятно, независимо от размера выигрыша! 

Рано мы веселились – они подняли на ноги всю железнодорожную милицию. Первый милицейский наряд, внимательно разглядывающий пассажиров, нас не заметил – мы как-то увернулись от их глаз. Пассажиров было много, это нас выручило. 

Менять поезд не имело смысла – понятно было, что они прочесывают все электрички на Москву. И все это только ради того, чтобы не дать кому-то из нас встретиться с Сахаровым! Глупость и мелочность невероятные.

Следующий милицейский наряд все-таки выцепил нас из толпы пассажиров. Оказалось, они охотились за мной. Мустафа остался в поезде и поехал дальше, а меня на милицейском газике повезли обратно в Киржач. 

Менты из линейного отдела милиции Александрова всю дорогу расспрашивали меня кто я такой, отчего за мной гоняется милиция двух областей, и почему они везут меня не в каталажку, а домой. 

Я им рассказывал, попутно объясняя, что советская власть вот-вот рухнет и всем, кто со мной плохо обращается, будет очень плохо. Впрочем, их не надо было запугивать, они были вполне миролюбивы и даже вежливы. 

***

Движение крымских татар за возвращение в Крым знало времена взлета и упадка, но оно никогда не прекращалось полностью. Это проявлялось не только в постоянно тлеющем недовольстве, но и в бесконечных попытках всеми правдами и неправдами вернуться в Крым, зацепиться за кусочек родной земли, остаться там навсегда. 

Теперь же, в 1987 году, когда из тюрем и лагерей выпустили почти всех политзаключенных, а новых практически не сажали, перед ними будто загорелся зеленый свет: за требование свободы и справедливости арестов не будет! 

Это все тогда поняли, но крымские татары первыми организовались и использовали преимущество новых условий жизни.

Поздней весной и летом 1987 года в Москве творилось что-то необыкновенное. Такого не помнил никто, ибо ничего подобного уже не было лет семьдесят. 

Сотни приехавших в столицу крымских татар устраивали митинги и демонстрации в самом центре Москвы – перед ЦК КПСС, государственными учреждениями, на центральных площадях. 

Они требовали прекращения дискриминации, они требовали права на возвращение в Крым. 

Их делегации принимали партийные и государственные деятели самого высокого ранга. Им обещали, их успокаивали, их просили немного потерпеть. 

Они были непримиримы и требовали немедленных решений. Они не поддавались на уговоры и не верили обещаниям. 

В Москве они сформировали Центральную инициативную группу, человек 10-15, которая координировала все акции протеста. Пригласили в нее и меня. Я был там, кажется, единственным не крымским татарином. 

Я регулярно приезжал из Киржача в Москву и помогал всем, чем мог. Вскоре за "инициативниками" началась охота. Милиция и КГБ вылавливали их и отправляли поездами и самолетами домой – в основном, в Узбекистан и Краснодарский край. 

Один из последних митингов прошел в Измайловской парке, не очень далеко от станции метро. На большой поляне собралось всего сотни две человек. Почти вся Инициативная группа была выловлена и выслана. Некоторые уехали сами. Оставшиеся решали, что делать. 

В разгар обсуждения собравшихся оцепила милиция. Их было много, они стояли в кустах и между деревьев, постепенно сжимая кольцо оцепления. Среди них было немало полковников и даже генерал милиции. Когда кольцо сжимать было уже некуда, они стали требовать от крымских татар разойтись, гарантируя, что им ничего не будет. Но не для того эти люди приехали в Москву, чтобы верить милицейским гарантиям и разбегаться в разные стороны при первом же окрике. 

Я стоял на краю поляны. В какой-то момент ко мне подошел милицейский полковник с другими офицерами и, уточнив мою фамилию, предложил пройти с ними. Я отказался. Меня пригрозили забрать силой. 

Тут нас окружили крымские татары, в результате чего менты оказались в оцеплении на враждебной территории. Им это очень не понравилось. Люди были возбуждены, и никто не знал, на что они способны. Менты благоразумно оставили попытки задержать меня и спешно вышли за свое оцепление. 

В тот раз крымские татары отстояли меня. Милиции не удалось забрать меня даже после окончания митинга. Тем не менее, 31 июля в прокуратуре Москвы мне сделали официальное предупреждение. Заместитель прокурора города Смирнов предупредил меня об ответственности за организацию и участие в уличных акциях крымских татар. 

Еще одно предупреждение. "Солить мне их что ли?" – думал я, слушая бесцветную речь прокурорского работника. 

***

Однако предупреждениями дело не ограничилось. Через пару недель, когда я дежурил на "скорой" в Кольчугино, они приехали к нам домой. Они – это милиция, военные и люди в штатском. 

Они оставили мне повестку о призыве на военные сборы и сказали, что еще приедут. Кто бы сомневался!

Киржач – городок небольшой, все всё друг про друга знают. Я выяснил, что меня хотят забрать на сборы в качестве военфельдшера и отправить на два месяца в Чернобыльскую зону – бороться с последствиями аварии на АЭС. 

Мои взаимоотношения с Советской Армией после освобождения из лагеря максимально упростились. Вследствие политической неблагонадежности и двух судимостей меня разжаловали из прапорщиков в рядовые (какой удар по военной карьере!), признали годным к строевой службе, записали в военный билет, что размер противогаза у меня – 2, а окружность головы – 56, и выдали мобилизационное предписание на случай войны. С тех пор наши пути не пересекались.

По закону забрать меня на сборы они не могли. 

Во-первых, у меня на иждивении двое малолетних детей. С таким богатством в мирное время не призывают даже на обязательную военную службу. 

Во-вторых, у меня туберкулез легких. И вообще: какая армия, какие сборы? В гробу я видел ваши радиоактивные завалы вместе с вашей Советской армией и вашими чертовыми проблемами! У меня семья, это важнее. Да будь я даже здоров и одинок, я бы все-равно не поехал на этот пикник самоубийц.

Они явились через несколько дней. Я увидел в окно, что около дома остановились две легковых автомашины, из которых вывалились люди в военной и милицейской форме и кто-то в штатском. 

Я выскочил в сени и запер дверь дома на замок в тот момент, когда они уже открывали калитку. Алка с детьми оставались в комнате.

Разговор через дверь был коротким, он не занял и минуты.

– Подрабинек Александр Пинхосович?

– Да, это я.

– Вам повестка.

– Положите в почтовый ящик.

– Вы должны сейчас же проехать с нами в военкомат.

– Зачем?

– Вы призываетесь на военные сборы.

– Я не поеду ни на какие сборы. Забудьте об этом.

– Мы сейчас выломаем дверь и увезем вас принудительно.

Выломать легкую дощатую дверь действительно не составляло никакого труда. Но если бы они хотели забрать меня во что бы то ни стало, то могли бы задержать на работе или по дороге домой. Скорее всего они блефуют, – думал я, – но на всякий случай надо укрепить свои позиции.

– Вы видите сзади вас поленницу дров?

– Да, и что? – раздался недоуменный голос за дверью.

– Я колю дрова колуном. Этот колун сейчас стоит у моих ног. Как только вы сломаете дверь, я пущу его в ход. Самый первый из вас будет огорчен больше всех.

Стоявшие за дверью люди видимо сошли с крылечка и тихо разговаривали. Никто не хотел иметь дело с психованным зэком. Прошло еще не больше минуты и кто-то крикнул через дверь:

– Повестка для вас лежит в почтовом ящике.

Затем они вышли со двора, сели по машинам и уехали. 

Больше я их не видел. В армию меня больше никто не звал. Вряд ли я воспользовался бы тогда колуном, но ведь и они не были в этом уверены. И, наверное, никто из них не хотел заходить в дом первым.

***

Свои проблемы я решал примерно в том же стиле, что крымские татары – свои. Отчасти может быть это меня с ними и сближало. Мне нравилось, что они не только говорили, но и действовали. 

Они не спрашивали разрешения, не ждали милости, не довольствовались крохами. Они знали, что родина принадлежит им, и они вернутся в Крым, чего бы им это не стоило. Я был рад помогать чем могу и участвовать в их безупречно справедливой борьбе.

Вдобавок ко всему еще в якутской ссылке судьба свела меня с Мустафой Джемилевым и мы стали друзьями. А он стал национальным лидером крымских татар. 

Когда Мустафа сидел, а я был на свободе, его жена Сафинар приезжала к нам. Она останавливалась у нас в Киржаче перед тем, как лететь на Колыму на свидание к мужу. Мы снаряжали ее по всем правилам. Добывали недостающие продукты, запрятывали деньги так, что их не могли найти ни на одном шмоне. Я провожал ее до аэропорта.

Потом и сам Мустафа стал бывать у нас. Однажды его сын Хайсер и наш старший сын Марк, практически ровесники, весьма торжественно посадили в нашем саду в Киржаче две яблони. 

Они и по сей день растут там рядом, хотя дом тот мы давно продали. Мы тоже стали ездить на юг – в Абинск, на Кубань, куда вскоре переселился Мустафа со своей семьей, а позже и в Крым.

Это были невероятные дни. Победа была уже близка, она была видна, она была неизбежна. Мы жили в чудесное время свершающихся перемен. С удивлением и восторгом мы поверили, что все у нас получится! 

На наших глазах происходили события, в реальность которых еще пару лет назад поверить было невозможно. Мерзкая гусеница тоталитаризма волшебным образом превращалась в прекрасную бабочку демократии. И это после стольких лет абсолютно безнадежного сопротивления! 

Коммунизм рушился, казавшиеся еще недавно неприступными бастионы Советской власти осыпались, и мы с воодушевлением бросались раскачивать и крушить последние опоры коммунистического режима.

У крымских татар была одна, самая первая и самая главная цель – возвращение в Крым. Все их усилия были подчинены прежде всего этому. И они возвращались! 

Они не настаивали на реституции – возвращении им домов, из которых они были изгнаны в 1944 году, когда весь народ в одночасье отправили смертельными этапами в Среднюю Азию. 

Они мечтали любыми способами укрепиться в Крыму. Они продавали, иной раз за бесценок, свои дома в Узбекистане и уезжали в Крым. Здесь они покупали, иногда втридорога, дома во всех районах полуострова – в городах и сельской глуши, на побережье и в степных районах. Местные власти запугивали жителей: не продавайте дома крымским татарам – у вас будут неприятности. 

Они запугивали крымских татар: ваши сделки признают недействительными, вы лишитесь и денег, и недвижимости. Ничего не помогало. Упорство и деньги делали свое дело. 

У тех крымских татар, кто уже обустроился, в домах жили иногда по несколько семей новых переселенцев. Жили до тех пор, пока не находили себе жилье или выстраивали собственное. 

Власти категорически отказывались выделять землю под жилищную застройку. Тогда крымские татары самовольно занимали пустыри и "неудобники", приводили их в приличный вид, ставили палатки и времянки, а потом начинали строить дома. 

Крымские татары – народ трудолюбивый, умеют и строить, и возделывать землю. Строители были в цене. Невероятные выручка и взаимопомощь сглаживали трудности обустройства на новом месте. 

"Самострои" росли как грибы в теплую погоду. Власть отвечала силой. Самовольно выросшие городки окружала милиция и ОМОН, вслед за ними приезжали бульдозеры и сносили постройки. 

Глупая и недальновидная политика властей способствовала радикализации настроений среди крымских татар: "Это наша земля, у кого еще нам спрашивать разрешения строить здесь свои дома?" Семьи выселяли в Узбекистан. 

Но власти не успевали – приезжающих в Крым было больше, чем высланных назад. С народом справиться невозможно! Это вам не 1944-й год!

***

В 1989 году Мустафа Джемилев перебрался с семьей в Крым. К тому времени одряхлевший коммунистический режим уже перестал сносить дома и выселять крымских татар, но продолжал мелко пакостить репатриантам, при любой возможности вставляя им палки в колеса. 

Крымским татарам не давали работы, пока они не пропишутся, а не прописывали пока не устроятся на работу. Местные власти запрещали нотариусам оформлять куплю-продажу домов. Уже заключенные сделки признавали недействительными. 

Законы были вообще забыты. Тем не менее, драконовские меры не помогали – среди нотариусов встречались приличные люди, к тому же хорошие гонорары перевешивали страх возможных неприятностей.

Мустафе нашли дом в небольшой деревушке Тепловка в Николаевском районе Крыма. Домик был убогий, но недорогой, а главное – хозяйка была готова продать его кому угодно. Собственный дом гарантировал новому владельцу местную прописку. 

Мы приехали в Тепловку вместе с Мустафой и несколькими его близкими друзьями, заключили сделку и поехали оформлять ее в райсовет в Николаевке.

Председатель райсовета был очень важным человеком. Он дал нам это понять с первых же слов, да и по лицу его было видно, что нынешняя его должность – это временное недоразумение, а настоящее его место в номенклатуре союзного значения. Но нас смутить этим было трудно, ничьи должности, даже самые высокие, нас в трепет не приводили. 

Начальник района регистрировать сделку покупки дома не хотел, ссылаясь на какие-то вздорные и несущественные причины. Мы сообща развернули перед ним широкую панораму ожидающих его бедствий – от массового заезда крымских татар в Тепловку и захвата всех пустующих в районе земель до неприятностей с вышестоящим начальством и судебного преследования.

Начальник еще долго упирался, но в конце концов сопротивление было сломлено. Мустафа прописался в Крыму, став его законным жителем. В Тепловке ему пришлось числится совсем недолго – соратники по национальному движению требовали его постоянного присутствия в Симферополе или Бахчисарае. Джемилевы переехали в Бахчисарай и вскоре построили дом на узаконенном самострое.

Для крымских татар это была эпоха подъема, время создания координирующих структур национального самоуправления. Организация крымскотатарского национального движения (ОНКД) созвала в Симферополе первый национальный съезд – Курултай, тот в свою очередь создал постоянно действующих орган – Меджлис крымскотатарского народа. 

Не все проходило спокойно и безболезненно. Советская власть всячески препятствовала деятельности политических активистов. 

В те годы каждое летом мы с Алкой и детьми приезжали в Крым. Пока женщины и дети проводили время дома или на море, я ездил с Мустафой по его делам, которых было великое множество. Повсюду за нами следовали гебешные машины, как бы напоминая, что несмотря на объявленные демократизацию и гласность, КГБ все еще остается боевым отрядом партии.

У нас было против них свое оружие. К традиционному диссидентскому ненасильственному сопротивлению присоединилась горячая решимость крымских татар добиться справедливости на своей земле. На этом пути их невозможно было остановить.

Однажды я участвовал в марше крымских татар на Анапу. Это был автопробег, кажется от Тамани. Около двухсот автомашин с национальными флагами и транспарантами выстроились в колонну и игнорируя запреты милиции двинулись по шоссе. Несколько раз на пути возникали всякого рода преграды, но крымские татары успешно форсировали их. 

Уже недалеко от Анапы власти решились на отчаянный ход – выставили на дороге живой щит из офицеров милиции. Я ехал с Мустафой в головной машине и, увидев впереди живую преграду, с грустью подумал, что на этот раз марш будет сорван – не будем же мы давить милиционеров. За рулем сидел наш друг Осман, коренастый энергичный мужик из крестьянской семьи. Справа от него Мустафа, на заднем сидении я с кем-то. За нами – десятки других машин. 

Колонна растянулась на пару километров. Менты орали в свои мегафоны, что наши действия незаконны и мы должны остановиться. Мы ехали медленно и осторожно. Метров за пятьдесят до скопления ментов Осман вдруг выжал педаль газа, машина взревела и мы понеслись на живую преграду. 

Я с ужасом подумал, что сейчас мы собьем кого-то насмерть. Затормозить было бы уже невозможно. В последний момент менты вдруг поняли, что это не блеф и сейчас их размажут по асфальту. Они отскочили в сторону за мгновение до неизбежного столкновения. Дорога была свободна! Вслед за нами проехали все остальные машины. 

"Ничего себе ненасильственное сопротивление, – думал я, глядя на довольно улыбающегося Османа и сидевшего рядом с ним невозмутимого Мустафу. – Да, времена меняются, как видно эпоха литературных протестов и коллективных воззваний уходит в прошлое". 

В Анапе на одной из центральных площадей состоялся многотысячный митинг. Я тоже выступил на нем. Не помню, что я говорил, но хорошо помню ощущение необычности и подъема – наши требования отныне звучат не только на диссидентских кухнях и по западному радио, но и на городских площадях в присутствии многих тысяч слушающих нас людей.

Власти были уже не в состоянии обуздать политические протесты, направить их в нужное им русло. Они отыгрывались в прессе, которая в значительной степени была все еще в их руках. 

Во всем им виделись происки западных спецслужб, разжигающих идеологическую войну против СССР. Выходящая в Узбекистане "Ташкентская правда" писала так:

"Для чего же весь этот сыр-бор? Прежде всего для удовлетворения голода зарубежных "голосов", все труднее утоляемого в обстановке развивающихся демократизации и гласности в нашей стране. Искусственно вызываемые "всплески возмущения" нужны нашим идеологическим противникам, чтобы преподнести естественные и законные меры по поддержанию общественного порядка в стране как "ущемление свобод в СССР". Это нужно и близкому другу М. Джемилева А. Подрабинеку — автору изданной за рубежом антисоветской книги "Карательная медицина". 

Этот, с позволения сказать, "врач" специализировался на изготовлении и передаче за границу фальшивок о ему одному известных "фактах причинения вреда здоровью правозащитников со стороны правоохранительных органов". 

В приговоре Ташкентского городского суда от 15 февраля 1984 года по уголовному делу Джемилева отмечено, что в 1979 году он совместно с А. Подрабинеком сфабриковал для передачи за рубеж ложную информацию о якобы неблагополучном состоянии содержащегося в психиатрической больнице некоего В. Рождествова. Ложь обнаружилась. Но дружба М. Джемилева и А. Подрабинека не угасла — потому что она приносит немалые доходы лжецам…"

Да, наши доходы действительно были велики: уже в ближайшие годы всех политзаключенных освободили из психбольниц, а крымские татары вернулись в Крым. 

И дружба наша действительно не угасла – мы и по сей день друзья, хотя живем уже в разных странах.

Александр Подрабинек, Украинская правда